В паспорте значится: Говядо Антонина Фёдоровна, место рождения: пос. Усть-Нера (Якутия), дата рождения: 12.04.2013 (31)

Прозвище: Нина
Род деятельности до начала катастрофы: кинолог
Принадлежность к группировке: отсутствует
Семейное положение: холост
Музыкальное сопровождение: Грай – в объятиях Мары

- Обходите слева! Обрыв, некуда бежать! – дыхание доброго двух десятка человек сливаются в дыхание грозного и разъяренного зверя, не знающего отдыха и преград. На каждом выдохе – рычание, на вдохе – шумное проклятие бегущему со всех лап от него зимнему пробудному шайтану, кой отправил в вечную мерзлоту несколько славных женщин местной общины – дочерей, жен, матерей. Снег, покрытый настом, изрывает брезентовые штанины, некоторым изъедает плоть до крови, но зверь неумолим.
- Вижу его! Влад, Саня – стреляйте, не дайте ему обогнуть! – взведенные лупары шепчут разрывающей картечью и сотонинский полусмех-полурык разрывает таинство спящего леса. Глумление обезумевшего животного вызывает ответные крики порчи у людей.
- Нина! – не пробивая ледяного настила белоснежного одеяния, нечто мелкое и юркое пробивается сквозь кусты, взлетая по мелким скалам дремучей тайги так, як сами деревья ветвями подсаживали бы её.
– Дура! Отвлекайте его! – голос отца дрожал. Шайтан смеялся. Ещё неокрепшие руки судорожно сжимали обрез, и кровь пускалась по губам. Зверь был близок к свирепой расправе над тем, кто вырвал у него сердце.
Исхудавший и ободранный бурый медведь не иначе, как от черта, брал силы для стремительных таранов строя охотников, ломая руки, ключицы, позвоночники и жадно глотая разрывные пули и снопы. Его пасть сокрушающее сомкнулась на железном стволе, практически пережевав, но картечь уже вылетела у него из затылка. Нина лежала под ним, с отчаянием и сумасбродным остервенением продолжая руками разрывать медведю морду и шею.
А мать все повторяет: «не шуми — зимой ближе к сердцу дьявол, в промерзлой земле он спит рядом».

Она любила собак – больше собственной жизни. Замечательный и выдающийся кинолог, несмотря на строгость дрессуры, никто не мог сказать, что в её действиях присутствует хоть толика раздражения или зла. Она искрилась радостью и счастьем – и псы, какими бы ни были конченными, отвечали ей благодарностью. Звали её Леви-Эв Боссэ, француженка, которую, не иначе, как дурными ветрами занесло в якутский поселок Усть-Нера. В то её девчачье время там жил уважаемый во всем селе охотник Фёдор Говядо, четвертого десятка бытия, держащий в своем дворе невероятных размеров (для трепетных французов) тобетов – среднеазиатских казахских овчарок. С собак их жизнь началась – собаками закончилась. Они не жили вместе, а рожденная дочь – Антонина – пребывала с отцом, так как Леви искренне верила, что для дитя долгие перелеты будут чрезвычайно вредны – как и затхлая столица Франции.
В жуткую ночь, когда в двери необыкновенно напористо скреблись вендиговые ветра, Боссэ вышла проведать взволнованных собак, что, пожалуй, к тому времени разбудили всю округу. С собой она взяла газовую лампу, ибо ночь была безлунной и от того только больше нагоняла чувство некоего дьявольского присутствия – как потом говорили бабки.
Лай усилился и, отец клянется, он слышал смех. Безудержный глумливый смех и болезненные вопли своей жены, звучащие как писк пойманной кошки. Тащил её в лес, глубоко во тьму, в острый холодный ад и лешие противили тому, чтобы выбежавшие мужики, кто в чем, сумели настигнуть пробудившегося шайтана. Слабые вскрики периодически звучали всю ночь. Фёдор искал. Его нашли к рассвету, обмороженного, стонущего и плачущего.
А отец все повторяет: «Он приходил и смотрел на меня, а я не мог... Она ещё шевелилась!».

Родственники не приезжали. Называли это место богопротивным, людей – богохульниками, оттого здесь столько нечистой силы. Фёдор был один – и Нина тоже. Спасали собаки – их становилось больше с каждым годом и, всё село свидетели, они души ни чаяли в своих хозяевах, як чуяли, что тем нужно унять сердечную скорбь и отогнать дурманящие сны. Отец потерял страсть охоты, спал в собачьих вольерах, готовить, разве что, ещё не разучился, но уже начинал путать ингредиенты между обедом для Нины и обедом для псов. Каша с куриными головами, в итоге, стала козырным блюдом, и на ней сельская девчонка выросла крепкой и непоколебимой – она отчаянно пытается придумать оправдание, почему она не зря давилась. Во всем остальном жизнь прошла штатно: сельская школа – факультет кинологии и безопасности в Смольном институте Санкт-Петербурга – служба в государственных силовых структурах, но достаточно быстро отказалась от этой идеи. Невзирая на всё её внешнее беспристрастие – смерть любимых собак была невыносимой, а эта работа сулила много крови – той, что не показывают по новостям.
В 2033 году билеты в Усть-Неру были уже на руках и рюкзак походный трещал по швам от вещей, как позвонил отец из сельской почты, где работал дряхлый телефончик и еле выживающая в суровом севере линия – единственная в том районе. Сказал, что продал всех своих собак, чем ни мало шокировал дочь (оставляя служебных собак, её утешала мысль, что дома ждут родные «медвежата»), и взамен купил ей билеты в Париж на самую крупную в Европе выставку собак, чтобы она прикупила им борзых на свой вкус: крепких, способных пережить без скулежа суровые темные зимы. Отец, который парой годами ранее, казалось, прощался с жизнью, в трубку дышал необыкновенной бодростью духа и страстью охотника. Ему «всего» 80 с гаком лет – но в тех краях, говорят, случается. Отцовский наказ, стало быть, надо исполнять, и Нина из Санкт-Петербурга сорвалась в Париж, на родину матери, не имея, между тем, никакого желания заглядывать в гости к бросившим их родственникам. Цены на выставке – атас, тем не менее, милые глаза девушки смогли сторговаться и выкупить трех белоснежных щенков русских борзых.
Звонок: «Нина, твой отец забрал девять оставшихся собак и ушел в лес. Собаки вернулись».

Она осталась жить и работать в Париже – на обратную дорогу, сначала, не было желания, следом ушли деньги, а потом как-то и привыкла: к слащавым французам, чистоте улочек, солнечной погоде, квакающему языку, витиеватым манерам и сотне правил этикета. Работала она все также – добротным кинологом, обучая нерадивых хозяев правильно обращаться с собакой. Её три борзые, коим было уже по году, дурнели – не так уж много охотничьих угодий и всякий раз Нина подрывалась лететь обратно домой, в опустошенный дом отца. Билеты на руках, псов уже ждут в багажном отделении аэропорта, но вот незадача – её район оказывается в карантинной зоне. Судачащие французы говорят, что это из-за взрыва в лаборатории, произошедшего намедни, и что скоро все образуется – ученые вечно больше шумят, чем дело воркочут.
Царь, самый младший из тройки борзых, щемился между ног, а Хозяин с Императором выступили вперед, округлив спины так, что шерсть стояла колом – они казались почти что крупнее той твари, что стояла перед ними, истекая всеми естествами, коими может искать некогда живое существо. Смердящая вонь выкалывала глаза, но её руки не забыли, как держать обрез двуствольного ружья; она не позволит шайтану снова забрать членов её семьи – никогда больше. Тихое шипение нарастало, и псы вибрировали, дрожали, поджав хвосты, но неизменно стояли между Ниной и трупом, искаженным, как если бы его долго жевал медведь и закопал до весны. Сердце заходилось в бешеном ритме, сбивая дыхание, отдавая режущей болью в ребрах; кровь отхлынула от пальцев рук, фантастически сжавших лупару, став мертвенно желтыми. Выл в окно вендиго, холодный ветер.
Псы скулили, когда зашептала картечь.

Нина была одна – и рядом три пса. Люди хлынули на улицы, потом под землю, но она оставалась наверху. Ставила ловушки, что помнила с детства; растягивала шумные сети в противоположной стороне от ночлега, чтобы ветра ночные наговаривали беспокойные сны не только ей. Время исчезло, осталось чувство своего часа. Борзых не надо было учить – они знали, что делать, сами – некий древний инстинкт помогал им мыслить иначе. Пять лет она не видела хоть что-то похожее на человека, скитаясь, як тень, вдоль хлама бесшумно, но всегда держа взведенным свой терпеливый обрез.
Пелену тишины поддергивали редкие фыркающие и хрипящие звуки в отдалении от частного заброшенного дома на окраине Парижа, куда Нина добралась в поисках еды и патронов для своего охотничьего ружья – звери терпеть не могут трупоедов и уходят глубже в лес, в городе не осталось ничего крупного, чем можно было бы насытиться вдоволь – и насытить собственных собак. Самостоятельно уходить на охоту женщина им не позволяла. Ни в коем случае. Умны, внимательны, но в потемках не заметить приласкавшую стену тварь проще простого для псины. А сегодня и вовсе – безлунная ночь, что усмирила всякий ветер. Был расстелен спальник и собаки в приглашении улеглись кругом, чтобы принять в теплые тела своего хозяина, но – шорох на первом этаже заставляет замереть всех на долю секунды, а потом – схватить обрез, ощерить клыки и выгнуть дугой спину. Ступени скрипели грузно, осторожно. Выглянет изуродованная голова и сноп полетит прямо в цель. Два дула смотрели в точно вычисленную точку. Лупара шепчет. Нина заговаривает ствол, как учил отец, как восхищало мать. Но из-за полы второго этажа выглядывает вполне человеческое лицо. Руки, не ведавшие дрожи более пяти лет, дрогнули и позволили опустить черные зенки лупары, как действие непередаваемого удивления и… радости? Клацнули костяные наросты, врезаясь обломанными остриями в деревянный настил – их начало в спине нежданного гостя. Гость улавливает страх и сбивает резко поднятый обрез от себя, на что раздался звон стекла окна. Гость не последовал, а собак и след простыл. Под обломками рухнувшей крыши соседнего дома Нина замерла в беззвучном крике, сжимая сломанную ногу намозоленными до крови руками.
А в голове крутится: «не шуми – дай дожить».

Собаки привели мужиков – говор знакомый, но Нина была в беспамятном мороке, из которого выдергивала лишь боль, вереницей крепких ниток тянущихся от ноги. Выходили – как могли, не дали умереть, пусть тот случай и забрал с собой, казалось бы, единственный способ выживать в этом мире. Возможно, к чему-то он впоследствии приведет и чему-то научит. Собаки холодными носами терлись все время рядом. Она не задержалась надолго – отплатила крупной дичью из леса, пообещала в следующий раз не встречаться в полуживом состоянии и исчезла, медленно, хромая, по теням мертвого Парижа.
С тех пор и повелось людям – организовываться в группы – заявил о себе Монолит, к которому первым делом направилась и Нина, заинтересованная предложенными обменами. Незаметно для себя стала рекомендованным охотником сначала на дичь, потом, по стечению обстоятельств, на некроморфов и зараженных. На последних она всегда ходила только в группе других науськанных ребят, стараясь оставаться в тени – ничто не страшило её сильнее, чем мысль о возможном преследовании.
Ведь у неё нет банды. Нет убежищ. А после смерти некому будет позаботиться о собаках.