- Открой, Свароже, зеницы свои, - шепот теплой дымкой окутывает скрипящую от влажности стаявшего инея и натуга канатную веревку, заворачивающуюся в причудливый морской узел вокруг остроконечных деревянных кольев и парочкой обломков обеденных лезвий.
– Пролей слезы на мертвую, - на выдохе, - земь! – длинная палка, колдующая смерть, оттянута до предела назад. Чудовищная сила удара медвежьей лапы удерживается жалкой бечевкой, растянутой неприметно меж обломков бетонной плиты здания. Оставалось лишь надеяться, что отсыревший и гнилой донельзя юзень выдержит несколько холодных часов в ожидании жертвы. Меньше пуда дрянного мяса стащить на порог безумного ученого мужа и пять качественных патронов дроби упадут в онемевшие ободранные руки.
– Даруй огонь воеже изгнать чернь, - в раскрытую ладонь мокрый смоляной тыкается нос, сзади слышится легкий цокот когтей о бетонное покрытие городских руин человеческой эпохи. Царь, хоть и двенадцатый год идет, всё также труслив и нежен, когда два его старших белых брата дыбят воинственно горбы, не терпя и мысли о старости или том, что, быть может, слух их начинает подводить. Сколь ещё аршин им стоит вместе пройти – с каждым днем больнее думать.
Пес подставил спину, на которую, опершись, легла рука, помогая Нине встать. В ботинке было неприятно сыро и кололо холодом, но каждый раз замедляться, чтобы смахнуть мокрый снег, кой раздражающе сгребала правая изломанная нога, роскошь недопустимая. Женщина уже даже не смотрит на то, во что превратилась её стопа, хоть и с каждым годом все меньше и меньше чувствует её. Когда совсем станет невмоготу, наверняка, решится на ампутацию и пришьет трость – уж надежнее и шустрее будет.
Царь вздрогнул – псы вздыбились и рванули в стороны, на горизонте объявилась стремительно приближающая тень – лицо, перекошенное от страха, впилось в глаза Антонины, но она лишь отрицательно махнула головой и рукой, резким движением, указала в другую сторону, вместе с оставшейся собакой рванув, как это для неё возможно, в серое нагромождение хлама, в котором одежда давала маскировку. Человек не понял. Человек не способен был понимать, цепляясь за её теряющийся в тени силуэт, как за спасительную тростинку.
Рука судорожно сжала белую шерсть на загривке, когда послышался влажный удар. Пес ощерил бесшумно пасть, предупреждающе, что преследователь здесь, совсем рядом, а Нина, как последняя дура, встретилась взглядом с захлебывающимся в собственной крови человеком – её трепетно заговоренные колья саднили прямо у него в брюхе. Бежала кровь и шипела проклятия человечеству, уничтожая снежную насыпь на полу, втекая, незатейливо, в колею, созданную покалеченной ногой скрывшегося в хламе трусу. Ещё один глухой удар – сработала вторая часть смертоносной вехи, и теперь женский вскрик раздался в утренней полумгле, как некогда рассказывал отец – о том, как умирала мать. Чуть шумнее, чем надо, неровный вдох. Нина глядела псу прямо в глаза, не прекращая заклинать: «не шуми». Она чувствовала напряжение в лапах зверя, как остекленел его взгляд и камень под кожей, перестала слышать движение на улице, значит, они готовы выстрелить яростнее дроби её обреза. Дрожь выдает нетерпение. «Ёлс, черт, не позволь им». Были ли тут боги, чьи имена она зовет? Вряд ли. Лучше бы здесь никого не было.
Силок як на медведя до хруста сжался вокруг левой ноги, словно знал и видел, насколько бесполезна её пара – и рванул к стене, вырывая болезненный сдавленный стон – чудовищное треугольное существо, обласкавшего раскуроченную стену, липко смыкала глазницы – или то был рот? Рычание под ухом оглушило после продолжительной тишины сознание: Царь, с визгом, впился в узел хомута богомерзкой твари, и давление мертвой хватки борзой Нина чувствовала ногой, не страшась, что в любой момент клыки пройдут и сквозь её плоть. Белые тени ещё двух собак метнулись, не обратив внимания на лежащие в кровавой испарине тела, дабы сорвать и опрокинуть наземь противную тварь, яростно рвать, исполосовать когтями частично обломанными – и всё без лишнего шума.
«Они уже идут», - ужасная мысль вынуждает найти рукой обрез, но он брошен на старом месте возле хлама, а тварь раскидывает крыльями псов, одного расстилает на мусоре с ужасными звуками, другой отлетает чуть ли не к лестничному пролету второго этажа, Царь же успел отпрянуть в сторону, за спину Нины, всё также с визгом поджав хвост. Прожеванный хомут уходит внутрь, на смену ему – ещё три, два лишают шанса бежать, другой с необъяснимой точностью метит ровно в лоб. Она так близка к нему, что чувствует сквозь холод зловонный ужас из его жалкой мелкой пасти. Тварь, «это то, что было нужно», рычит она, выдергивая и разрезая пояс лезвием старого, но любовно наточенного мачете, и наносит рубящий вкосую удар, с хрустом, липко, но кровь не брызгает – потому что кровь в трупоедах давно сгнила. Голова держалась на неком подобии человеческой кожи, хоботки сукиной детины были мгновенно порезаны. Не мешкая ни секунды, Нина прыжком с рук подлетает к обрезу и, щелкая предохранителем, наставляет два чернеющих дула на голову очухавшейся женщине. В крови. Этот человек был обречен. Нет, это не вина Нины.
- Не шевелись, сука.
Что мешало сделать ей выстрел? Расстояния семи метров, что отделяли её и, несомненно, зараженную, хватит, чтобы дробная пуля взяла скорость и радиус поражения несовместимый с жизнью. Будь ты хоть бог регенерации, чем ты станешь, когда верхняя часть туловища вместе с головой образуется мазней на мусоре. Вот только на шепоток лупары сбежится вся местная детвора, а Нина не то, чтобы готова к бегу на длинные дистанции. К ногам притерлись морды, одна совсем побитая – Хозяин хорошо приложился об острые куски бетона. Тем не менее, он не забывал скалить окровавленную пасть в сторону той, что оборвала охоту. Нет. Никаких погонь на сегодня.
- Ты мне не нужна. Мне нужна лишь эта мертвая мразь. Свали.

- Какая же ты срань, - с острым отвращением на лице произнесла Нина, глядя на переплетающиеся языки во рту женщины, мямлящей пуще младенца. Псы припали к земле, только заслышав хрипящие неуклюжие попытки воспроизвести человеческую речь - богомерзкая тварь. Ублюдок шайтана – он всё же совершил свой дьявольский обряд, под самым носом флегматичных и вертихвостых французов. Этому просто нельзя существовать в земном мире. Задребезжал спусковой крючок ружья под потерявшим твердость пальцем.
- Так давай, проваливай вместе с ним, - глухо зашипела женщина, - немедленно, блять, - агрессия в голосе автоматически дает команду собакам притеснять врага: медленным, крадущимся шагом обступать со стороны, самому крупному, окровавленному Хозяину, невзирая на поддернутые кровавой пеленой глаза, ловить взгляд жертвы. Нина не планировала первой светить спиной. Она не может быть и уверена, что человекоподобная тварь оставит, не загорится идеей преследовать. Брехня. Будет. И это внушало ледяной ужас в сердце, страх за самое ближайшее будущее – буквально за углом. Чувство неминуемого конца, а как все смешно произошло.
И нельзя выстрелить. Оказать помощь – тоже. Эй, слышишь, гордость, ты погубила мир!
Разливая вязкую красно-бурую жидкость, полуженщина отползала назад, утягивая за собой и с некой легкостью разрывая тело несчастного человека, погребённого под охотничьими ловушками и погибшего из-за них. Человек, может быть, и слабое существо, не представляющее причин для страха, но вот какое-либо его созидание внушает отвращение.
Дуло дробовика исправно следит пустым безразличным взглядом за каждым движением незваного гостя. И гость не сводит остервенелых глаз: мимо псов, сквозь мглу различая и запоминая черты лица отныне своего врага. Заметила ли она хромоту? Нина не двигалась.
Впивается зубами в плоть, неестественно откусывая куски мяса и проглатывая почти что сразу. Шайтан в человеческом теле явно не доволен отсутствием заостренных медвежьих клыков в своем рту. «Выломать бы их тебе».
За спиной уродца рассвело – солнце озарило снежную пыль на дороге, испещренную следами, и нелепые силуэты вырисовали свои длинные тени, всё ближе подползающие к развороченному входу в дом.
- Замри, - моментально прохрипела Нина, даже не зная, кому: себе, собакам или за каким-то хером выползающей вражине, которую наоборот бы кинуть им навстречу. Они ж там, блять, все свои. Псы, навострив уши, заглохли в рычании и попятились назад, спотыкаясь об мусор, но неизменно ища выемки, куда бы могли втиснуться – вдруг случайно? Вдруг трупоеды пришли не на звук развернувшихся здесь событий и, впотьмах ничего не разглядев, продут мимо. Сука, как же.
Издевательская улыбка растянулась на лице женщины, быстро сменившись на выражение человека, который собирается совершить практически невозможное для своего рода – и будет за это проклят.
Преодолев невероятно мерзкое чувство в ноге, Нина наступила на неё так, как если она была здоровой, чем быстро покрыла дистанцию между собой и отродьем шайтана, воспользовавшись тем, что гость отвлекся на осознание разворачивающейся за спиной картины. Обрез грубо впился в затылок и прижал голову женщины к земле, остальное тело было успешно и без проблем повалено в сторону крупных обломков стены, сокрыв их от прямого взгляда надвигавшихся некроморфов.
- Не шуми, - буквально на ухо, одним горячим воздухом, прошептала Нина, пытаясь, но безуспешно, унять трепет что в теле, что в голосе, не понимая, то ли от страха, то ли от ударившего возбуждения адреналина. Все разом – она ополоумела. Ты безумна! – Только попробуй, - уже угрожающе прошипела она то, что и так было ясно с самого начала.
Собаки встали на пружины – и стремительнее пули вылетели под ноги расчленителей, привлекая их взгляд, но без лишнего шума – сдернулись в лабиринт узких проломанных и ещё темных улиц, позволяя тварям себя не терять из виду и не приближаться слишком уж быстро. Уведут, разделятся, чтобы разбить толпу, и по выверенным норам бесшумно вернутся в теплые объятия своей матери или, скорее всего, сестры. Сумасшествие? Именно оно. Но эти три брата столько лет уже этим занимаются, что Антонине даже было спокойнее, когда они были отданы сами себе на откуп, не привязанные к инвалиду, к камню на их шее. Пускай это была и неприятная правда, но далеко не воля человека влияет на решение животных быть с ним и спасать его всякий раз, как он допускает ошибку.
- Они ушли, - не отмыкая лупары от головы своего врага, Нина вслушивалась в окружение, не замечая подозрительных звуков, но не решаясь предпринимать хоть какие-нибудь заметные движения, всё также придавливая своим весом обезображенное тело гостя. Её серая куртка пропиталась кровью, но не столь значительно, как если бы кровотечение не было остановлено – беглый взгляд в свете куриной слепоты подтвердил догадку – то, что уже успела съесть тварь, пошло на заживление страшной раны.
- С-сука, - снова шипит Нина, отклонившись от женщины и только сейчас заметив, как её лицо было близко к мерзким щупальцам спины. И, тем не менее, это заставляет её замереть, ненадолго, но очень похоже на очарование их движением.

Собрав металлический привкус во рту – зло сплюнула на пол слюну и сопли вперемешку с кровью. «Хоть зубы не выбила и на то, срань, спасибо». Весь тот молчаливый и болезненный путь, обездвиженная богомерзкими и по виду, и по запаху отростками, Нина корила себя за самонадеянность. В ублюдочной человекоподобной твари не было ни капли человечности – жадность, присущая тупым одноклеточным, чтобы жрать и жрать. И теперь женщина на каком-то чертовом этаже, куда не скоро доберутся её псы, спасающие жизни сентиментальных двуногих, где наверняка будет медленно расставаться со своими конечностями и пару раз увидит собственный внутренний мир в окровавленной (целой) руке зараженной.
Языком смачивает разбитые губы и пытается дотянуться плечом до левого глаза, застеленный кровавой стеной из разбитого лба. Глухо матерится, понимая всю тщетность попыток – хотя бы из-за того, что кровь так просто не перестанет идти, как из обычной раны. Разрывать дефицитную одежду не имелось желания и Нина решила, что хер там, будет истекать, ей немного осталось. Правая рука схватилась за разбитую оконную раму, игнорируя остатки стекла и, на удивление, не получая новых порезов на черных от прилипшей к крови пыли ладони. Нога при движении разрывалась болью. Не той, что при переломе, но явно недовольная столь кощунственным нагрузкам и потрясениям. Панорамный вид на город, чьи пики освещены и улицы в этом контрасте, остававшиеся пока ещё в тени, словно провалы в бездну, где изредка мелькали угрожающие отблески трупоедских желтоватых лезвий, внушали глубокое беспокойство. Глупо было надеяться увидеть в этом переплетении мазутных линий белые шкуры зверей.
Истошный визгливый лай ворвался в сознание тонкой иглой. Ударная волна прыгнувшей Твари поднимает зверскую волну пыли, обломков и силы, опрокидывающей всё на своем пути. Хозяин, будучи и так контуженным недавней схваткой с инфектором, остается в забвении до самого конца, когда его сердце рвется в голодных челюстях и позвоночник с хрустом разламывается, отдаваясь на съедение толпе. Император не успевает встать. Вой боли и ярости: с вырванными задними лапами он смыкает пасть на голове одного из трупоедов. Трусливый Царь переминается с лапы на лапу в своей маленькой норе, созданной из упавших обломков, наблюдая за тем, как отрывают куски шерсти и мяса от его братьев, а те не смеют даже взвизгнуть. Оторванная голова Императора ещё несколько секунд вгрызается в плоть некроморфа. В конце концов с отчаянным, наигранно угрожающим лаем, самый младший из братьев отталкивается лапами от земли, но остается погребенным под лапой Твари – наверное, он не успел даже осознать.
- Они. Живы, - твердо и сдержанно процедила сквозь зубы Нина, сжав пальцы в кулаки до крови: в её глазах вспыхнули клубы пыли над дальним выходом из метро и крик, распространявший вибрацию своей ярости на далекие мили. Ни шкур, ни хотя бы звука – всё заволокло белым шумом возящихся внизу трупов и звоном, стоящим в ушах. Виски сдавливало и глаза, казалось, вот-вот сдадут лишь от мысли о возможном страшном событии – и от чувства своей абсолютной беспомощности.
- А если сдохнут, - она сглотнула острый ком, не меняясь в лице и не переводя взгляд от города, - я не дам тебе покоя, - неровный вдох, покрасневшие глаза впиваются в лицо, возможно, самого заклятого врага в её жизни, - даже когда ты умрешь. - Дрожащая усмешка. И хоть где-то глубоко в сознании она понимала, что винить нужно далеко не зараженную, сейчас она готова была разорвать её голыми руками.
- Давай же. Сожрать же надумала? – не двигается, в руках наливается сила, теплимая яростью, досадой, обидой, разочарованием, отчаянием, шоком, адреналином. – Ну. Выбью тебе зубы напоследок, - лицо искажается насмешкой, злой и вызывающей.

Нина не шелохнулась, когда брызги соскочили со щупалец человекоподобной мрази на её лицо; не думала она и трогаться с места, когда её пытались оттеснить к двери – заставить подчиниться чужой, дьявольской воле. Не смущал даже запах собеседника, тяжестью осевший в носу и легких, вынуждая биться сердце неприятно тягуче.
- За дурака меня держишь? – окончательно одуревшая от буйствовавшего адреналина в крови, она потеряла счет времени и слуха, как и страх стал лишь пищей Зверю, что грузно, но ещё сонно, вздыхает внутри под ребрами, жаром обдавая плоть изнутри. Улыбка в игре теней и света утра стала принимать нечеловеческие черты, и даже голод.
– Сколько ты живешь со своей культяпкой и мыслью о ничтожности перед ужасом, сжимающим тебя в кольцо, - издевательский смешок, мельком зацепив взглядом обрубок конечности, - а сколько лет выживаю я? – изогнула бровь. Богомерзской твари не суждено ни поколебать, ни, тем более, сломить духа и воли представителя исчезающей человеческой расы, кою она, несомненно, считает ничтожной, хотя сама некогда была её частью, но отреклась – осознанно, а потому не терпит пощады. И чем дивчина думала, когда убирала палец со спускового крючка: что, мол, облагоразумится – вынырнет из забвения разум и осознание своих ужасных поступков?
- Отдай ружье, [шлюха]¹, - Нина не протянула руки, ибо не было нужды при такой близости в каких-либо действиях. Создавать риск получить ещё и сломанную руку даже в перспективе не радовал. Такого удовольствия бестия от неё не получит.
Мир кружил и воровал минуты: гомон внизу усиливался и дополнялся скрежетом костей о панельные блоки; свинцовым шагом символизировалась Тварь, подступающая к порогу – в поднятой дымке зловонного дыхания и пыли виднелся переливающийся горб, треща чудовищными по виду и возможным своим составом пластинами. Нина знала, что в том метро спит оно; собаки ей об этом сказали, но все равно решила свершить охоту так близко к отвратительному логову.
- Тик-так, - поддела мыслительный процесс женщины охотница, оставляя на подоконнике окровавленный след от саднящей ладони, проведя ей по боковине куртки. И только далеко опосле вспомнив, что именно эта сторона была измазана черной клятой жижой (какая кровь! она так не выглядит) из существа, стоящего рядом с ней и решающего, сколько осталось Нине наблюдать за медленным гниением цивилизации, определённо всерьез не рассматривавшего такого унизительного для себя конца. «Кукушка-кукушка…»
- Тик-так, - одними губами обрисовала слова, на секунду пространственно оглядев городские руины.
Антонина знала, где пройти, чтобы остаться незамеченной: в конце концов, с каких пор охота на чудовищ не подразумевает спешных путей отступления? Вот только не одна зараженная была полна мыслями о животной злобе и выгоде лишь для себя, хотя, определённо, они обе не понимали истинных причин того, что сохранили друг другу жизни – являясь остервенелыми врагами друг другу в своей природе.
- Ты без боя отсюда уже не вырвешься, - закостенелым голосом, полного безразличия, оповещает Нина, спиной упершись в подоконник, ярко контрастируя со своим минутным назад состоянием. – А у охотников, коль не ведаешь, есть «черные ходы», - все-таки говорит она, - и цена ему – моё ружье, - также спокойно завершает, ставя просто напросто перед фактом необходимости совершить кощунственную сделку. Время было протянуто ими достаточно воеже оказаться в практически безвыходной ситуации. Нина, конечно, рисковала – её могли смолоть, особенно мстительно разрывая ещё живую; пытать, не менее приятно, - вот только время, «милая, время», которого не было для этих действий. И либо козья чертова подстилка принимает условия, либо уносится восвояси – к смерти в челюстях трупов, коим и она окажется совсем скоро. Как не страшно ей видеть их и осознавать участь - или же, вот же умора, эта женщина не понимает ожидающей её кончины?
В дверь недружелюбно ударилось тело.